Вечер памяти Осипа Мандельштама в МГУ — яркое событие в посмертной судьбе великого русского поэта. Сухая информационная заметка о вечере вышла в многотиражке МГУ «по горячим следам», в конце года – не менее сухая заметка в женевском поэтическом журнале, автором которой был, по всей видимости, В. Андреев. Вместе с опубликованной в 1970 году в журнале «Грани» стенограммой вечера долгие годы они были единственными источниками информации о нем.
75 лет назад 27 декабря 1938 г. в лагере под Владивостоком погиб поэт Осип Мандельштам.
1
Вечер памяти Осипа Мандельштама в МГУ — яркое событие в посмертной судьбе великого русского поэта. Сухая информационная заметка о вечере вышла в многотиражке МГУ «по горячим следам» (1), в конце года – не менее сухая заметка в женевском поэтическом журнале, автором которой был, по всей видимости, В. Андреев (2). Вместе с опубликованной в 1970 году в журнале «Грани» стенограммой вечера долгие годы они были единственными источниками информации о нем (3). Стенограмма была, понятно, не подписана, как не подписана она была и в машинописи, отложившейся в мандельштамовском фонде в РГАЛИ (4). Эти два текста отличались между собой: журнальный вариант был короче.
Но в XXI веке всплыло несколько новых источников, проливающих дополнительный свет как на само событие, так и на историю возникновения стенограммы. Публикация И. Сиротинской в соединенном выпуске «Граней» и «Тарусских страниц — 2» не только напомнила о старой публикации 1970 года, но и ввела в оборот шаламовский «ракурс» этого вечера. Много ценных сведений и штрихов добавили воспоминания В. Гефтера, главного застрельщика этого вечера (5). А публикация Е. Голубовским в одесском альманахе «Дерибасовская Ришельевская» аутентичного текста этой стенограммы сняла вопрос и об ее авторстве (6). Обнаружились и некоторые другие источники, содержащие ценные детали о мандельштамовском вечере 13 мая 1965 года на мехмате МГУ: дневник А. К. Гладкова, письма Н. Я. Мандельштам к Н. Е. Штемпель и др.
Настоящие заметки — попытка реконструкции всего комплекса событий как на самом вечере, так и предшествовавших ему или воспоследовавших за ним. В этом мне чрезвычайно помогли сведения, советы и комментарии Е. Андреева, С. Василенко, В. Гефтера, Е. Голубовского, Д. Зубарева, В. В. Иванова, Г. Суперфина, Р. Тименчика, Б. Фрезинского, Ю. Фрейдина и Б. Шапиро, за что им моя искренняя благодарность.
Публикация Е. Голубовского разрешила загадку авторства стенограммы. Он опирался на авторскую рукопись конспекта Генриетты Савельевны Адлер (1903–1997), одесской художницы и жены одесского поэта и прозаика Сергея Александровича Бондарина, в конце войны арестованного на фронте. Именно она, обладая феноменальной скорописью, своим мелким почерком законспектировала этот вечер.
Рукопись долгое время хранилась у них в доме в Москве, пока не была подарена Г. С. Адлер одесскому краеведу Сергею Викторовичу Калмыкову. Последний, разобрав ее микроскопический почерк, распечатал и подготовил тем самым для будущей публикации. Впоследствии Калмыков подарил Голубовскому и саму рукопись: у него в настоящее время она и хранится.
Стенограмма Г. С. Адлер, очевидно, была распечатана и ею самой непосредственно после вечера. Через знакомых она передала машинопись Н. Я. Мандельштам, от которой стенограмма, видимо, и перекочевала в «Грани».
Строго говоря, вечер, о котором мы повели речь, не был самым первым посмертным мандельштамовским вечером в СССР.
Самый-самый первый такой вечер состоялся в январе 1964 года на территории «физиков» - в общежитии Физтеха в Долгопрудном: пропускали туда по студенческим билетам, так что вечер получился не вполне открытым, но выделенная под это мероприятие комната была забита до отказа и отнюдь не только физтеховцами.
Инициатором вечера был студент физфака МГУ Борис Шапиро (7), в конце 1963 года организовавший (вместе с Владимиром Герциком) у себя на факультете поэтический семинар. Он счастливо объединял в себе «физику» с «лирикой»: писал стихи и обожал Мандельштама, чью поэзию открыл для себя незадолго до этого. Понятно, что хлопота эта нуждалась в покровителе и толкаче: им стал Николай Николаевич Острогский - однокурсник Шапиро, отличавшийся от него и остальных уже тем, что состоял в партии (8).
Среди присутствовавших был и человек с мехмата, который свел Шапиро с третьекурсником мехмата Валентином Гефтером – сыном историка Михаила Яковлевича Гефтера, целинником-стройотрядовцем и культоргом курса (9). Осенью 1964 года он решил заняться культуртрегерством на своем факультете всерьез. Оттепель еще не кончилась и даже Хрущева еще не сняли, а варшавская студенческая вольница (летом он побывал со студенческой делегацией МГУ в Польше) вызывала зависть и требовала себе как минимум эха.
Вместе с однокурсниками Михаилом Бронштейном (10) и Евгением Андреевым (11) Валентин организовал факультетский «КИВ» — «Клуб интересных встреч». Желаем, мол, проводить у себя на факультете интересные вечера с участием интересных людей или посвященные очень интересным людям — и все тут!
Даже вспышка официального антисемитизма, охватившая страну в начале 1960-х гг., не была помехой: чудесным образом она затронула МГУ меньше, чем другие вузы, а мехмат — меньше, чем другие факультеты. Курс, по свидетельству Е. Андреева, был очень сильный: половина выпускников получила дипломы с отличием (12).
Было им тогда по двадцать лет — что замечательно рифмовалось с хуциевским фильмом. Они были счастливыми читателями самиздата и эренбурговской эпопеи. Отсюда — уверенность в том, что «первое упоминание Мандельштама пришло из книги Ильи Эренбурга “Люди, годы, жизнь”, чтение которой в “Новом мире” было тогда почти ритуалом для интеллигента-шестидесятника» (13).
Поэзия в том поколении котировалась совершенно иначе, чем теперь. И КИВовцы начали со «стениздата» — с вывешивания на 14-м этаже (14) своеобразных поэтических стенгазет с подборками стихов полузапрещенных тогда авторов. Одной из первых была газета со стихами Мандельштама, так что идея провести первым вечер именно его памяти была достаточно логичной.
Но как этот вечер слепить? Кого из лиц, причастных к судьбе и творчеству Мандельштама, знал 20-летний мехматовец-комсомолец? А никого он и не знал — кроме разве что… Эренбурга, напомнившего в 1961 году о Мандельштаме в своих мемуарах.
Отлично! Следующий ход — достать его телефон и позвонить, что и было сделано: «…Я без особых рекомендаций объяснил его секретарю(15)), а потом и самому Илье Григорьевичу цель задуманного, и он пригласил меня к себе для обсуждения плана действий» (16).
К Эренбургу В. Гефтер пошел вдвоем с Борисом Шапиро (17). Разговор был недолгим и деловым. Расспросив гостей об их намерениях, Эренбург взял с полки плохо переплетенную машинопись и спросил: «Обещаете вернуть?». (Машинопись ребята вскоре вернули, сделав себе каждый по копии в четыре закладки: так в самиздат попали тексты и от Эренбурга).
Но самое главное — Эренбург, оценив студенческие инициативу и напористость, пошел им навстречу и согласился провести этот вечер. От собственного выступления, правда, отказался, но и зачем оно, если вся страна и так читала его мемуары?
Быстро набросали список тех, к кому стоило бы обратиться с предложением выступить на вечере. А дальнейший алгоритм был прост: 1) связаться с людьми из списка, договориться с ними о выступлениях и согласовать дату; 2) получить общее «добро» на факультете и 3) «утрясти» с Эренбургом дату и повестку вечера.
Первый шаг алгоритма вечера был относительно прост.
Второй — гораздо сложнее, особенно, наверное, после смещения Хрущева. Парткомы мехмата и МГУ смущал тогда даже не Мандельштам, а сам Эренбург, которого в это время много и охотно критиковали. На 10-м этаже (18) опасались, как бы этот опасный, как им казалось, оппозиционер не распустил бы на вечере язык. Чтобы «протолкнуть» вечер, Гефтеру потребовались одновременно лукавство и шантаж: с одной стороны, заверения в том, что Эренбург не более чем ведущий, будет объявлять выступающих и, главным образом, помалкивать, а с другой — угроза в случае, если вечер будет запрещен, объявить вслух истинный мотив его запрещения.
Кстати, о технологии подготовки вечера есть и неожиданная шаламовская запись (видимо, он расспросил кого-то из организаторов):
«— А как вы это делаете?
— Да идем в райком комсомола: “Мы хотим вечер провести Олейникова и вечер Мандельшта¬ма”. — “А кто такой Олейников?” — “Поэт”. — “А Мандельштам?” — “Тоже поэт”. — “Никогда не слыхал”. — “Эренбург будет проводить”. — “Только поменьше этого... цинизма” (19). — “Понятно”.
Печатаются пригласительные билеты на стекло¬графе, как можно бледнее и скучнее: “Уважаемый товарищ! Клуб интересных встреч приглашает Вас на вечер, посвященный творчеству О. Э. Мандельштама”(20)
Третий шаг алгоритма — конкретный сценарий вечера. Судя по сохранившейся в архиве Эренбурга машинописной программе(21), сценарий вечера не слишком отличался от того, что на нем действительно прозвучало:
Первоначально намечавшаяся дата вечера — 24 апреля 1965 года, четверг. Именно она была проставлена на типографских, на серой бумаге напечатанных пригласительных билетах (22).
Вот их бесхитростный текст:
24 апреля 1965 г.
Аудитория 16 - 24
Уважаемый товарищ!
Приглашаем на вечер поэзии, посвященный творчеству О.Э. Мандельштама
Начало в 19 часов
Штамп: «Механико-математический факультет
МГУ им. М.В. Ломоносова.
Москва В-234 Ленинские горы телефон АВ 9-29-90
2
Механико-математический факультет — один из трех, разместившихся в главном здании МГУ на Ленинских горах. Самый верхний — от 17 этажа и выше — Географический, включая сюда и Музей землеведения. В самом низу — Геологический (этажи с 3 по 8), а посередине — Мехмат (этажи с 12 по 16), ректорат (9–10 этажи) и технический этаж (11-й).
Работа над вторым этапом «алгоритма» была непростой. В результате дату вечера перенесли с 24 апреля, четверга, на три недели, на время после майских праздников, — на 15 мая, субботу. Но и это еще не все.
А 9 мая — новый обзвон: выяснилось, что Эренбург в субботу не может, — так что вечер переносится: на 13 мая, четверг. При этом изменили и место: вместо аудитории 16-24 (23) — большого амфитеатра человек на 250 — зарезервирована была аудитория 16-10 — в точности такая же по устройству, но зафиксированная Шаламовым молва развела их далеко от друга: та, которую не дали, была якобы вдвое больше, а другую выбрали из-за ее малости, что должно было «…помешать любым разглагольствованиям о “цинизме“» (24).
Но 13 мая, в день вечера, — еще один обзвон, причем звонили не сами организаторы, а якобы «по их просьбе»!.. В частности, почему-то, Злотников из “Юности”, сообщавший: « — Вечер отменен, просили вам передать. Вечер будет пятнадцатого, как напечатано в билетах» (25).
Как бы то ни было, но вечер состоялся в аудитории 16-24.
Продолжает Шаламов: «В коридорах нас встречают другие студенты и группами по пять человек отводят в зал, в аудиторию номер 10. (26) В пол-седьмого аудитория наполовину полна. Взрослые гости внизу, хозяева, математики, механики — вверху. Стол, над которым доска, покрытая линолеумом, и совсем уходит в потолок карниз, где какой-то циркач из студентов начертал мелом что-то вроде закона Архимеда. “Даешь”, как писали в двадцатых годах, или “Моменто мори”, как писали в десятых. Мел стерся, разобрать ничего нельзя.
За столом — три кресла, а ближе к столу — скамейка запасных, как на баскетболе. Короткая скамейка, как говорят спортсмены, немного сидит участников. Николай Чуковский, Степанов, Тарковский. С портфелями, с папками. Наверное, есть еще чтецы, добровольцы-студенты. Чтецы не относятся к скамейке запасных авторов» (27).
К семи часам весь амфитеатр полон: «Аудитория битком набита и масса непрошедших у входа» (28).
В первом ряду сидели профессора мехмата и, как пишет Гефтер, «разные там кураторы», а выше — гости («пришлые интеллигенты») и студенты, понимающие, что происходит.
Среди гостей — и вдова Мандельштама, которую привезли Александр Гладков и Лев Левицкий (29). Она, по словам Б. Шапиро, сидела у левого прохода, где-то в ряду 7-ом или 8-ом, на правом крайнем месте (30). Среди «пришлых интеллигентов» на скамьях — Е. Мелетинский с И. Семенко, Н. Панченко с В. Шкловской-Корди, С. Неклюдов с мамой, С. Маркиш, Ю. Живова, Р. Пшибыльский, Н. Грибанов, А. Сумеркин, Ю. Фрейдин и др. Отдельно, на сцене и бочком (31), сидели университетские филологи - декан филфака Соколов и завкафедрой советской литературы Метченко: у себя на факультете они ни за что не разрешили бы такой вечер.
Наконец, «…приезжает Эренбург, и ровно в семь вечер начинается кратким и теплым словом» (32).
Эренбург, приехавший с женой, явно взволнован — не столько историей подготовки вечера, сколько знаменательностью факта «воскрешения» Мандельштама.
Вот его вводное слово — в сжатой передаче В. Шаламова:
«— Мне выпала большая честь открыть первый вечер Осипа Эмильевича Мандельштама. Весьма примечательно, что вечер проводят студенты механико-математического факультета в университете, а не в Центральном доме литераторов. Впрочем, так даже лучше. Вот у меня в руках журнал “Простор”, где напечатаны стихи Осипа Эмильевича. В Москве этого еще нет, но я надеюсь, что я еще доживу до дня, когда буду держать в руках сборник стихов Мандельштама. Я твердо в это верю.
Эренбург читает несколько стихотворений Мандельштама. О веке-волкодаве. Проклиная глухоту, прислушиваюсь» (33).
Эренбург предоставил слово Николаю Чуковскому, о котором «стенограмма» В. Шаламова отозвалась так:
«Появляется Чуковский, вынимает аккуратно рукопись и читает — свою статью, напечатанную в журнале “Москва”. Ничего лучше Чуковский не придумал. Статья в “Москве” была хороша стихами Мандельштама, а не тем, что удержала память Чуковского. Чтение статьи перемежается чтением стихов Мандельштама. Статья большая»(34).
А вот аттестация А. Гладкова: «Н. Чуковский (поверхностно и почти пошловато)»
Надежда Яковлевна была явно раздражена выступлением Чуковского. Когда он зачем-то вспомнил о «сером пиджаке, подаренном Ю. П. Германом» она не выдержала и перебила его: «Это были брюки, а не пиджак!»
Тем самым она невольно напомнила ведущему о себе. После чего Эренбургу стало уже неудобно делать вид, что ее нет в зале. И он сказал:
«Когда я открывал вечер, я не сказал и не знаю, одобрит ли мои слова Надежда Яковлевна, которая в этом зале. Она прожила с Мандельштамом все трудные годы, поехала с ним в ссылку, она сберегла все его стихи. Его жизни я не представляю без нее. Я колебался, должен ли я сказать, что на первом вечере присутствует вдова поэта. Я не прошу ее выйти сюда... (слова заглушает гром аплодисментов, они долго не смолкают, все встают).
Надежда Яковлевна, наконец, тоже встает и, обернувшись к залу, говорит: «Мандельштам писал: “Я к велич[ан]ьям еще не привык…”. Забудьте, что я здесь. Спасибо вам. (Все еще долго хлопают)»(35).
И на это есть полустенограмма-полукомментарий Шаламова:
«— Я забыл сказать, что в зале присутствует жена Осипа Эмильевича Мандельштама, его подруга и товарищ, сохранивший для нас стихи и мысли Осипа Эмильевича. Надежда Яковлевна Мандельштам хотела остаться неузнанной здесь, но я считаю, что вам приятно знать, что она присутствует на нашем вечере.
Начинается овация, и Надежда Яковлевна встает.
— Я не привыкла к овациям, садитесь на места и забудьте обо мне» (36)
Еще одно свидетельство — в дневнике у Гладкова: «И. Г. объявляет о присутствии Н. Я. Ей устраивают овацию, и все встают»(37). Ему вторит и Юрий Фрейдин: «Все встали и зааплодировали» (38).
В памяти Б. Шапиро этот эпизод сохранился иначе: «Не помню, в какой именно момент, при каких аплодисментах (кажется, при первых, когда она была названа, что присутствует), но точно помню, что она была с палкой, и ударила палкой по пюпитру и крикнула "А где же вы все раньше были?!" Потом успокоилась»
После Чуковского стихи Мандельштама – и очень посредственно – читала артистка Лилит Гарагаш. После нее выступал литературовед Николай Степанов, о котором у Шаламова читаем:
«Чуковский устраивался справа от Эренбурга. Сейчас он вернулся на скамейку, а встал Степанов. Открыл портфель, разложил многочисленные бумаги, книги Мандельштама и добросовестно доложил собранию о «Камне», о «Тристиа», о теоретических трудах Мандельштама. Цитаты стихотворные и прозаические аккуратнейшим образом нанизывались на гладкую безулыбчатую речь»
А вот и аттестация А. Гладкова: «Н. Л. Степанов (вяло ораторски, но умно, хотя и академично)».
Следующим выступал Вадим Борисов, студент-историк. Он прочел пять стихотворений, после чего, Н. Я. Мандельштам из зала послала Эренбургу записку: «Эренбургу (лично). Илья Григорьевич! По-моему такой уровень и такое чтение, как читал этот черный мальчик, в тысячу раз выше, чем могло бы быть в Союзах всех писателей. Скажи мальчику, как он чудно читал. Надя» (39).
Устроители именно того и хотели, чтобы на вечере звучали стихи Мандельштама — как можно больше и как можно лучше. Тем удачнее, что чтение Вадима Борисова стало одной из кульминаций вечера.
Затем выступал Арсений Тарковский – как-то неярко. Свое стихотворение «Поэт» Тарковский он читать не стал. За ним – со стихами – студент Щукинского училища Александр Лахман: как-то пошло и развязно.
3
Ну а затем Эренбург предоставил слово последнему в программе – Варламу Шаламову.
«Варлам Шаламов (бледный, с горящими глазами, напоминает протопопа Аввакума, движения некоординированы, руки все время ходят отдельно от человека, говорит прекрасно, свободно, на последнем пределе — вот-вот сорвется и упадет (40) ):
Я прочитаю рассказ “Шерри — бренди”, написал его 12 лет тому назад на Колыме. Очень торопился поставить какие-то меты, зарубки. Потом вернулся в Москву и увидел, что почти в каждом доме есть стихи Мандельштама, Его не забыли, я мог бы и не торопиться. Но менять рассказ не стал. Мы все свидетели удивительного воскрешения поэзии Мандельштама. Впрочем, он никогда не умирал. И не в этом дело, что будто бы время все ставит на свои места. Нам давно известно, что его имя занимает одно из первых мест в русской поэзии. Дело в том, что именно теперь он оказался очень нужным, хотя почти и не пользовался станком Гуттенберга. О Мандельштаме говорили критики, что будто бы он отгородился книжным щитом от жизни. Во-первых, это не книжный щит, а щит культуры. А во-вторых, это не щит, а мы. Каждое стихотворение Мандельштама — нападение. Удивительна судьба того литературного течения, в рядах которого полвека назад Мандельштам начинал свою творческую деятельность.
Принципы акмеизма оказались настолько здоровыми, живыми, что хотя список участников напоминает мартиролог — мы говорим не только о судьбе Мандельштама, известно, что было с Гумилевым, Нарбут умер на Колыме, материнское горе, подвиг Ахматовой известны широко — стихи этих поэтов не превратились в литературные мумии. Если бы этим испытаниям подверглись символисты — был бы уход в монастырь, в мистику. В теории акмеизма здоровые зерна, которые позволили прожить жизнь и писать. Ни Ахматова, ни Мандельштам не отказывались от принципов своей поэтической молодости, не меняли эстетических взглядов. Говорят, что Пастернак не принадлежал ни к какой группе. Это неверно, он был в “Центрифуге” и очень горько сожалел об этом. Ни Мандельштаму, ни Ахматовой ничего не пришлось пересматривать. Давно идет большой разговор о Мандельштаме. Здесь лишь миллионная часть того, что можно сказать. В его литературной судьбе огромная роль принадлежит Надежде Яковлевне. Она не только хранительница стихов, она самостоятельная и яркая фигура (читает рассказ “Шерри-бренди”)» (41)
Подробнейший автопересказ приводит, естественно, и сам Варлам Шаламов:
«Потом прочел я рассказ “Шерри-бренди”, стараясь в предисловии дать надлежащий “градус” вечеру, не зная, что я выступаю последним.
Мы с вами — свидетели удивительного явления в истории русской поэзии, явления, которое еще не названо, ждет исследования и представляет безусловный общественный интерес.
Речь идет о воскрешении Мандельштама. Мандельштам никогда не умирал. Речь идет не о том, что постепенно время ставит всех на свои истинные места. События, идеи и люди находят свои истинные масштабы. Нам давно уже ясно, что нет русской лирики двадцатого века без ряда имен, среди которых Осип Мандельштам занимает почетное место. Цветаева называла Мандельштама первым поэтом века. И мы можем только повторить эти слова.
Речь идет не о том, что Мандельштам оказался нужным и важным широкому читателю, доходя до него без станка Гуттенберга. Говорят, что Мандельштам — поэт книжный, что стихи его рассчитаны на узкого ценителя, чересчур интеллигентного и что этим книжным щитом Мандельштам отгородился от жизни. Но, во-первых, это не книжный шит, а щит культуры, пушкинский щит. И, во-вторых, это не щит, а меч, ибо Мандельштам никогда не был в обороне. Эмоциональность, убедительность, поэтическая страстность полемиста есть в каждом его стихотворении.
Все это верно, важно, но не самое удивительное.
Удивительна судьба литературного течения, поэтической доктрины, которая называлась акмеизм, более пятидесяти лет назад выступила на сцену и на этом вечере как бы справляет свой полувековой юбилей.
Список зачинателей движения напоминает мартиролог. Гумилев погиб давно. Мандельштам умер на Колыме. Нарбут умер на Колыме. Материнское горе Ахматовой известно всему миру.
Стихи этих поэтов не превратились в литературную мумию. Ткань стиха Мандельштама и Ахматовой — это ткань живая. Большие поэты всегда находят нравственную опору в своих собственных стихах, в своей поэтической практике. Акмеизм вошел в русскую литературу как прославление земного, в борьбе с мистикой символистов. В этой литературной теории оказались какие-то особые жизненные силы, которые дали стихам бессмертие, а авторам — твердость в перенесении жизненных испытаний, волю на смерть и на жизнь.
Мы верим в стихи не только как в облагораживающее начало, не только как в приобщение к чему-то лучшему, высокому, но и как в силу, которая дает нам волю для сопротивления злу.
Не трудно угадать, что было бы с символистами, если бы тем пришлось подвергнуться таким же испытаниям, как Мандельштаму и Ахматовой.
Символисты поголовно ушли бы в религию, в мистицизм, в монастыри какие-нибудь. Да так ведь и было: Вячеслав Иванов принял католичество.
Акмеисты же в собственном учении черпали силы для работы и жизни. Вот это и есть “подтекст” всего сегодняшнего вечера.
И еще одно удивительное обстоятельство. Ни Ахматова, ни Мандельштам никогда не отказывались от своих ранних поэтических идей, от принципов своей поэтической молодости. Им не было нужды “сжигать то, чему они поклонялись”.
Один из молодых товарищей, присутствующих здесь, когда я рассказывал об этих соображениях своих по поводу поэтических принципов акмеиста Мандельштама, сказал: “Да, а вот Пастернак не был акмеистом или кем-либо еще. Пастернак был просто поэтом”. Это совсем не так. Пастернак в молодости был активнейшим участником футуристических сборников “Центрифуги”. (Кстати, Сергей Бобров, вокруг которого группировалась “Центрифуга”, еще жив и может дать материал для Клуба интересных встреч).
Именно Пастернак сжег все, чему поклонялся, и осудил свою работу двадцатых годов. Этот перелом и составляет главное в предыстории его романа “Доктор Живаго”, что не одним исследователем даже не отмечается. Но это — особая тема. Пастернак осудил свою работу ранних лет, написав с горечью, что он растратил огромный запас своих лучших наблюдений на пустяки, на пустозвонность и хотел бы перечеркнуть свое прошлое.
Ни Мандельштаму, ни Ахматовой ничего не пришлось осуждать в своих стихах: не было нужно.
И еще одно. Мы давно ведем большой разговор о Мандельштаме. Все, что сказано мной сегодня, — а это тысячная, миллионная часть того, что необходимо сказать и что будет сказано в самое ближайшее время об Осипе Эмильевиче Мандельштаме, — все это в равной степени относится и к Надежде Яковлевне Мандельштам. Бывает время, когда живым тяжелее, чем мертвым. Надежда Яковлевна не просто хранительница стихов и заветов Мандельштама, но и самостоятельная яркая фигура в нашей общественной жизни, в нашей литературе, истории нашей поэзии. Это — также одна из важных истин, которые следует хорошо узнать участникам нашего вечера.
Теперь я прочту рассказ “Шерри-бренди”. Рассказ написан в 1954 году, когда я писал его, я не знал, что Мандельштама все знают и так. Возможно, теперь я написал бы этот рассказ по-другому.
А теперь — сам рассказ...» (42)
Слово слушателям. Вот гладковская оценка: «…Варлам Шаламов, который читает свой колымский рассказ “Смерть поэта” и исступленно, весь раскачиваясь и дергаясь, но отлично говорит» (43).
А вот из комментария Е. Андреева: «Я твердо помню, что на меня Шерри-бренди произвело тяжелое впечатление. Теперь я могу оценить, что воспринял его как кровавую сцену в кинохронике».
Из комментария В. Гефтера: «Но апофеоз вечера наступил (для меня, во всяком случае), когда пришла очередь Шаламова, который не очень-то был известен тогда даже в писательских кругах, не говоря уж о более широкой публике. Он вышел, как и все выступавшие к столу лектора и на фоне учебной доски читал свой знаменитый рассказ о гибели поэта в пересыльном лагере (на Второй речке?).
Сам текст вместе с перекореженным от эмоционального напряжения и приобретенного им в Гулаге нервного заболевания лицом произвели на слушателей/зрителей потрясающее впечатление. Вряд ли можно было сильнее и трагичнее передать все, что связано было для людей 1965 года с судьбой Мандельштама и всей страны. Культ не культ, а убийцами были многие… Так воспринималось нами то, что сделали все еще властвовавшие нами (прошло лишь 12 лет со смерти Сталина) и “их” время с Поэтом и культурой вообще. И не в последнюю очередь с нашими душами, отравленными воздухом той жуткой и одновременно героической эпохи. <…>
На шаламовской ноте и закончился вечер. И не только потому, что был исчерпан список выступающих, а еще из-за того, что после него сказать было нечего. Дальнейшее — молчание…» (44)
Из комментария Бориса Шапиро: «Больше всего меня потрясло выступление Шаламова. Оно было тройной драмой: личность, голос и то, что он говорил. Он был живой демонстрацией реальности невозможного и недопустимого - настоящая точка над i. При недюжинном, орвелловском таланте фантаста ужасов и одновременно гениальном поэтическом даре можно было бы всё это придумать. Всё, кроме Шаламова. Но Шаламова придумать никаким даром невозможно!»
4
Уже в начале шаламовского слова Эренбург получил из зала записку, которую спокойно развернул, спокойно прочел и спокойно положил в карман. Может быть, это было требование кого-то из сидящего в зале начальства прекратить это безобразие, а может быть, и нет (45).
В любом случае Эренбург «это безобразие» не прекратил.
Но на том, что кульминацией вечера, продлившегося два с половиной часа, был именно Шаламов, сошлись, кажется, все — от автора проигнорированной Эренбургом записки до главного устроителя.
Закрывая вечер, Эренбург сказал:
«Наш вечер окончен. По-моему, он был очень хорошим. Пусть не обижаются мои товарищи писатели, но для меня самым лучшим был студент МГУ, который чудесно читал стихи. Может быть, как капля, которая, все-таки съест камень, наш вечер приблизит хоть на день выход той книги, которую мы все ждем. Я хотел бы увидеть эту книгу на своем столе. Я родился в один год с Мандельштамом. Это было очень давно. Впрочем, со времени того периода, который называется периодом беззакония, тоже прошло уже много времени. Подростки стали стареть. Пора бы книге быть.
Товарищи, вечер окончен. Спасибо вам!» (46)
А у Шаламова же о завершении так:
«Эренбург встал, поблагодарил участников, устроителей, слушателей и сказал: “Я считаю, что вечер был удачным”.
Было 9-30 вечера».
Выступление и проза Шаламова были, видимо, неожиданностью и для устроителей, и для председательствующего.
Валя Гефтер вспоминает:
«Реакция на произошедшее была симптоматична. Лица части сидящих в первом ряду были бледными — то ли от страха за мехмат и себя, то ли от неприятия услышанного, того, что перечеркивало их мир с собственной совестью и советской властью заодно с правопорядком. Но вот, что Илья Григорьевич будет в шоке, предвидеть было сложнее. Тут же, в лифте он с упреком сказал мне: “Что ж вы меня не предупредили о том, что будет читать Шаламов!”. Видно, только что сказанное выходило за пределы допустимого — даже при его опыте, умудренном всеми тонкостями подсоветского выживания. А, может, именно благодаря этому опыту…» (47).
Но, продолжает Гефтер, «…оргпоследствий после вечера Мандельштама, как мне помнится, не последовало. По крайней мере, известных мне. Не помню даже, был ли “разбор полетов” на комсомольско-партийном уровне, а тем паче — на административном» (48).
А вот Надежда Яковлевна торжествовала и праздновала эту победу «у себя», то есть у Шкловских в Лаврушенском. Тут «председательствующим» был Гладков:
«После едем к Шкловским. Я покупаю водку “Горный дубняк” (другой не было), колбасы, апельсины. Устраиваем пир. Н.Я. возбуждена и счастлива. Сидим долго. Коля читает стихи. Еду ночевать к Леве. Н.Я. по телефону благодарит И.Г. Странно, он с женой Л.М. на “вы”, а она с ним “на ты”. Слышать это удивительно почему-то. […]
Рад за Н.Я. Она, кажется, осенью получает кооперативную квартиру» (49).
Вскоре после вечера Н. Я. Мандельштам напишет о нем Н. Е. Штемпель: «Наташенька! 13/V был вечер Оси в МГУ — на мех-мате. Председатель Эренбург. Выступали Коля Чуковский (дурень), Степанов, Тарковский, Шаламов. Народу масса… Все отлично, хотя Чуковский и Тарковский несли чушь» (50).
Так прошел первый в СССР публичный вечер Осипа Мандельштама. Зиновий Зиник называл его «ключевым эпизодом литературного инакомыслия той эпохи» и «увенчавшейся успехом политической акцией» (51).
Так это или не так, но глотком свежего и поэтического воздуха для нескольких сотен людей, собравшихся в мехматовской аудитории, он безусловно стал.
А спустя почти год, весной 1966 года, отвечая на вопросы американского слависта Кларенса Брауна Надежда Яковлевна так отозвалась о Шаламове и его прозе о Мандельштама: «О смерти Мандельштама существует невероятное количество легенд. Эти все легенды я собирала и как-то выковыривала что ли из них кусочки правды. В общем, получилась довольно ясная картина смерти. Легенды отпадали, потому что они всегда либо опоэтизировали, либо наоборот привлекали массу грубого вранья...к рассказу.
«Шерри-бренди» относится не к числу легенд, это теоретическое построение о том, как должен быть умирать человек с голоду в этих условиях. В конце прибавлена легенда, не знаю, было это на самом деле или нет, но такая легенда ходит, что несколько раз получали хлеб на мертвого. Умер Мандельштам в больнице, а не на нарах. Больница была достаточно ужасна, но во всяком случае не то, что описано. Самый же процесс смерти - это смерть от голоду, подробно рассказанная. О том, что думал Мандельштам: вероятно, он думал другое, но вероятно, Шаламов представлял, как он сам будет умирать и как эта смерть придет к нему – со стихами или без стихов. Вот приблизительно то, что я могу сказать об этом. Я не санкционирую это как факт, но я уважаю, как одно из мнений»(52).
ЛИТЕРАТУРА
[Б. п.]. Памяти поэта: [Вечер на мех.-мат. фак.] // Моск. ун-т. 1965. 21 мая.
[Б. п.]. Вечер памяти Мандельштама в МГУ // Грани. 1970. № 77. С.82-88.
1965 г. Первый вечер Осипа Мандельштама. Их архива Варлама Шаламова: Запись В.Т.Шаламова. Выступление В.Т.Шаламова. Запись неустановленного лица / Публикация И.П.Сиротинской // Грани. 2003. № 205-206 / Тарусские страницы. Литературно-художественный иллюстрированный сборник. Вып. 2. С.65-71.
[Адлер Г.С.] «Поэзия пережила человека" (к 120-летию О.Э.Мандельштама и И.Г.Эренбурга) / Публ. и вступит. заметка Е. Голубовского // Дерибасовская-Ришельевская. 2011. № 44. С..255-262. URL: http://www.odessitclub.org/publications/almanac/alm_44/alm_44_255-261.pdf (дата обращения: 25.08.2013)
Гефтер В. Как начиналось… К истории первого вечера памяти О. Мандельштама в СССР // Сохрани мою речь. Мандельштамовский альманах. Вып. 5. Часть 2. 2011. С.646-652.
Нич Д. Московский рассказ. Жизнеописание Варлама Шаламова. М.: Личное издание, 2011. В сети:
http://imwerden.de/pdf/nich_moskovsky_rasskaz_zhizneopisanie_shalamova_v_60–80_gody_2011.pdf.
(1) [Б. п.]. Памяти поэта: [Вечер на мех.-мат. фак.] // Моск. ун-т. 1965. 21 мая.
(2) Moscou rend hommage a Mandelstam // Poesie vivante, Le journal des poetes edite a Geneve. 1965. No 12, P.13. Благодарю Р. Тименчика, указавшего как на сам этот редкий источник, так и на его авторство.
(3) [Б. п.]. Вечер памяти Мандельштама в МГУ // Грани. 1970. № 77. С. 82–88.
(4) РГАЛИ, Ф. 1893. Oп. 2. Д. 5).
(5) Гефтер, 2011. С. 646–652.
(6) Адлер, 2011. С. 355–361
(7) Физик, поэт и переводчик, ныне живет в Берлине. Именно он рассказал мне об этом вечере-«предтече».
(8) В 1968 он вышел из КПСС.
(9) Точнее, культпросветом в курсовом бюро ВЛКСМ.
(10) В начале 1970-х гг. эмигрировал в Израиль.
(11) Ныне известный демограф.
(12) Примерно столько же и уехало из страны к началу 1970-х.
(13) Гефтер, 2011. С. 646.
(14) Здесь располагался факультетский комитет комсомола. Деканат находился на 15-м этаже.
(15) Н. И. Столяровой.
(16) Гефтер, 2011. С. 647.
(17) Он рассказал тогда Ю. Фрейдину, что Эренбург сказал, что охотно примет каждого, кто захочет побеседовать с ним о Мандельштаме. Тогда Фрейдин позвонил Эренбургу и был действительно принят: Эренбург, по его словам, рассказывал и о том, что видел в свое время много черновиков стихотворения «Сестры тяжесть и нежность…».
(18) В ректорате МГУ.
(19) Под «цинизмом» подразумевается скорее всего «сионизм».
(20)Шаламов, 2003.
(21) РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2. Д. 3225. Л. 2.
(22) РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2. Д. 3225. Л. 1.
(23) У Шаламова — 161-4.
(24) Шаламов, 2003.
(25) Шаламов, 2003.
(26) Неточность. Надо: 16–24.
(27) Шаламов, 2003.
(28) Запись за 14 мая 1965 г. (РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Д.105. Л. 47).
(29) Ср.: «Приехали вместе с Н. Я. и Левой (мы заезжали за ней)» (Там же).
(30) В аудитории 16-24 было два прохода, разделяющих весь амфитеатр на три части.
(31) Приглашенные деканом мехмата, они пришли вовремя, но в аудитории уже не было мест.
(32) Шаламов, 2003.
(33) Шаламов, 2003.
(34) Шаламов, 2003.
(35) Адлер, 2011.
(36) Шаламов, 2003.
(37) Запись за 14 мая 1965 г. (РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Д. 105. Л. 47).
(38) Цит. по: Нич, 2011. С. 69–70.
(39) Фрезинский Б. Об Илье Эренбурге (книги, люди, страны). М.: НЛО, 2013. С. 605.
(40) Из комментария Е. Андреева (об одежде выступающих): «Запомнился только Шаламов — у него были видны цветные рукава рубашки. Он жестикулировал, и рукава все время привлекали внимание. То есть он был либо в рубашке, либо в вязаной безрукавке».
(41) В публикации «Тарусских страниц» в этом месте добавлен фрагмент из самого рассказа, кажется, отсутствующий в «Гранях» 1970 г. Но внутрь этой цитаты добавлена еще и следующая скобка: «(по рядам в президиум передали записку, успев, конечно, по дороге прочитать; кто-то из начальства просил «тактично прекратить это выступление». Председатель положил записку в карман, Шаламов продолжал читать)». Деталь и интересная, и правдоподобная, но что стоит за этим разночтением — иной, более обширный источник, в остальном в точности совпадающий с оригиналом, или публикаторская отсебятина?
(42) Адлер, 2011.
(43) Запись за 14 мая 1965 г. (РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Д. 105. Л. 47).
(44) Гефтер, 2011. С. 651.
(45) Документальным основанием для этого пассажа является уже отмеченное «разночтение» из «Тарусских страниц». Но по крайней мере Е. Андреев в таком эпизоде: «Об эпизоде с запиской могу сказать только, что в ходе вечера мы непрерывно передавали записки в президиум… Я сам задал Эренбургу какой-то дурацкий вопрос, а потом был рад, что он его просто выкинул... Если бы кто-то хотел помешать Шаламову, то он бы не стал писать записки (очевидно, что запиской делу не поможешь), а просто бы вмешался (такое в МГУ бывало)».
(46) Адлер, 2011.
(47) Гефтер, 2011. С. 651.
(48) Гефтер, 2011. С. 651–652. Серия вечеров «Клуба интересных встреч» была продолжена, их мертвыми героями или живыми гостями были Ахматова, Лорка, Коржавин, Грекова и др. Последним, уже в 1967 г., был Окуджава. Единственный вечер, который запретили, был солженицынский.
(49) Запись за 14 мая 1965 г. (РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Д. 105. Л.?).
(50) Мандельштам Н. Об Ахматовой. М., 2007. С. 365.
(51) Цит. по: Нич Дмитрий. Указ. соч., с.69-70.
(52) Расшифровка магнитофонной записи, предоставленной К. Боауном.
Павел Нерлер специально для сайта РЕК
